Мне хочется дойти анализ. Борис Пастернак — Во всем мне хочется дойти: Стих

Более двадцати лет тому назад поднимался я впервые по широкой лестнице старого дома в одном из тишайших московских переулков близ Арбата. Было странно сознавать, что когда-то и Александр Блок подходил к этой дубовой двери на втором этаже и нажимал на черную кнопку старинного электрического звонка.

На протяжении всей своей жизни Бунин сознавал неослабевающую, чарующую власть Пушкина над собой. Еще в юности Бунин поставил великого поэта во главе отечественной и мировой литературы - «могущественного двигателя цивилизации и нравственного совершенствования людей». В трудные, одинокие годы эмиграции писатель отождествлял свое восприятие русского гения с чувством Родины: «Когда он вошел в меня, когда я узнал и полюбил его?

Тема любви у Бунина - большое «окно» в жизнь. Она позволяет ему соотнести глубокие душевные переживания с явлениями внешней жизни, а также проникать в «тайная тайных» человеческой души, исходя из влияния на человека объективной действительности. Великое чувство, связывающее людей, превращается под пером Бунина в страдание, приносящее горечь и мучительную боль. Тема любви очень важна в плане эстетического отношения писателя к действительности и многое разъясняет в его миропонимании.

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Борис Пастернак
Во всем мне хочется дойти до самой сути…
Сборник

* * *

Начальная пора. 1912–1914

* * *

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,

Чрез благовест, чрез клик колес,

Перенестись туда, где ливень

Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей

Сорвутся в лужи и обрушат

Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,

И ветер криками изрыт,

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд.

* * *

Как бронзовой золой жаровень,

Жуками сыплет сонный сад.

Со мной, с моей свечою вровень

Миры расцветшие висят.

И, как в неслыханную веру,

Я в эту ночь перехожу,

Где тополь обветшало-серый

Завесил лунную межу,

Где пруд, как явленная тайна,

Где шепчет яблони прибой,

Где сад висит постройкой свайной

И держит небо пред собой.

1912, 1928

* * *

Когда за лиры лабиринт

Поэты взор вперят,

Налево развернется Инд,

Правей пойдет Евфрат.

А посреди меж сим и тем

Со страшной простотой

Легенде ведомый Эдем

Взовьет свой ствольный строй.

Он вырастет над пришлецом

И прошумит: мой сын!

Я историческим лицом

Вошел в семью лесин.

Я – свет. Я тем и знаменит,

Что сам бросаю тень.

Я – жизнь земли, ее зенит,

Ее начальный день.

Сон

Мне снилась осень в полусвете стекол,

Друзья и ты в их шутовской гурьбе,

И, как с небес добывший крови сокол,

Спускалось сердце на руку к тебе.

Но время шло, и старилось, и глохло,

И, па́волокой рамы серебря,

Заря из сада обдавала стекла

Кровавыми слезами сентября.

Но время шло и старилось. И рыхлый,

Как лед, трещал и таял кресел шелк.

Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,

И сон, как отзвук колокола, смолк.

Я пробудился. Был, как осень, темен

Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,

Как за́ возом бегущий дождь соломин,

Гряду бегущих по́ небу берез.

* * *

Я рос. Меня, как Ганимеда,

Несли ненастья, сны несли.

Как крылья, отрастали беды

И отделяли от земли.

Я рос. И повечерий тканых

Меня фата обволокла.

Напутствуем вином в стаканах,

Игрой печальною стекла,

Я рос, и вот уж жар предплечий

Студит объятие орла.

Дни далеко, когда предтечей,

Любовь, ты надо мной плыла.

Но разве мы не в том же небе?

На то и прелесть высоты,

Что, как себя отпевший лебедь,

С орлом плечо к плечу и ты.

* * *

Все наденут сегодня пальто

И заденут за поросли капель,

Но из них не заметит никто,

Что опять я ненастьями запил.

Засребрятся малины листы,

Запрокинувшись кверху изнанкой.

Солнце грустно сегодня, как ты, -

Солнце нынче, как ты, северянка.

Все наденут сегодня пальто,

Но и мы проживем без убытка.

Нынче нам не заменит ничто

Затуманившегося напитка.

Вокзал

Вокзал, несгораемый ящик

Разлук моих, встреч и разлук,

Испытанный друг и указчик,

Начать – не исчислить заслуг.

Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,

Лишь подан к посадке состав,

И пышут намордники гарпий,

Парами глаза нам застлав.

Бывало, лишь рядом усядусь -

И крышка. Приник и отник.

Прощай же, пора, моя радость!

Я спрыгну сейчас, проводник.

Бывало, раздвинется запад

В маневрах ненастий и шпал

И примется хлопьями цапать,

Чтоб под буфера не попал.

И глохнет свисток повторенный,

А издали вторит другой,

И поезд метет по перронам

Глухой многогорбой пургой.

И вот уже сумеркам невтерпь,

И вот уж, за дымом вослед,

Срываются поле и ветер, -

О, быть бы и мне в их числе!

Венеция

Я был разбужен спозаранку

Щелчком оконного стекла.

Размокшей каменной баранкой

В воде Венеция плыла.

Все было тихо, и, однако,

Во сне я слышал крик, и он

Подобьем смолкнувшего знака

Еще тревожил небосклон.

Он вис трезубцем скорпиона

Над гладью стихших мандолин

И женщиною оскорбленной,

Быть может, издан был вдали.

Теперь он стих и черной вилкой

Торчал по черенок во мгле.

Большой канал с косой ухмылкой

Оглядывался, как беглец.

Вдали за лодочной стоянкой

В остатках сна рождалась явь.

Венеция венецианкой

Бросалась с набережных вплавь.

1913, 1928

Зима

Прижимаюсь щекою к воронке

Завитой, как улитка, зимы.

«По местам, кто не хочет – к сторонке!»

Шумы-шорохи, гром кутерьмы.

«Значит – в “море волнуется”?

В повесть,

Завивающуюся жгутом,

Где вступают в черед, не готовясь?

Значит – в жизнь? Значит – в повесть о том,

Как нечаян конец? Об уморе,

Смехе, сутолоке, беготне?

Значит – вправду волнуется море

И стихает, не справясь о дне?»

Это раковины ли гуденье?

Пересуды ли комнат-тихонь?

Со своей ли поссорившись тенью,

Громыхает заслонкой огонь?

Поднимаются вздохи отдушин

И осматриваются – и в плач.

Черным храпом карет перекушен,

В белом облаке скачет лихач.

И невыполотые заносы

На оконный ползут парапет.

За стаканчиками купороса

Ничего не бывало и нет.

1913, 1928

Пиры

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

И в них твоих измен горящую струю.

Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,

Рыдающей строфы сырую горечь пью.

Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим,

Надежному куску объявлена вражда.

Тревожный ветр ночей – тех здравиц виночерпьем,

Которым, может быть, не сбыться никогда.

Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.

И тихою зарей – верхи дерев горят -

В сухарнице, как мышь, копается анапест,

И Золушка, спеша, меняет свой наряд.

Полы подметены, на скатерти – ни крошки,

Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,

И Золушка бежит – во дни удач на дрожках,

А сдан последний грош, – и на своих двоих.

* * *

Встав из грохочущего ромба

Передрассветных площадей,

Напев мой опечатан пломбой

Неизбываемых дождей.

Под ясным небом не ищите

Меня в толпе сухих коллег.

Я смок до нитки от наитий,

И север с детства мой ночлег.

Он весь во мгле и весь – подобье

Стихами отягченных губ,

С порога смотрит исподлобья,

Как ночь, на объясненья скуп.

Мне страшно этого субъекта,

Но одному ему вдогад,

Зачем ненареченный некто, -

Я где-то взят им напрокат.

Зимняя ночь

Не поправить дня усильями светилен,

Не поднять теням крещенских покрывал.

На земле зима, и дым огней бессилен

Распрямить дома, полегшие вповал.

Булки фонарей и пышки крыш, и черным

По белу в снегу – косяк особняка:

Это – барский дом, и я в нем гувернером.

Я один, я спать услал ученика.

Никого не ждут. Но – наглухо портьеру.

Тротуар в буграх, крыльцо заметено.

Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй

И уверь меня, что я с тобой – одно.

Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.

Кто открыл ей сроки, кто навел на след?

Тот удар – исток всего. До остального,

Милостью ее, теперь мне дела нет.

Тротуар в буграх. Меж снеговых развилин

Вмерзшие бутылки голых черных льдин.

Булки фонарей, и на трубе, как филин,

Потонувший в перьях, нелюдимый дым.

Поверх барьеров. 1914–1916

Петербург

Как в пулю сажают вторую пулю

Или бьют на пари по свечке,

Так этот раскат берегов и улиц

Петром разряжён без осечки.

О, как он велик был! Как сеткой конвульсий

Покрылись железные щеки,

Когда на Петровы глаза навернулись,

Слезя их, заливы в осоке!

И к горлу балтийские волны, как комья

Тоски, подкатили; когда им

Забвенье владело; когда он знакомил

С империей царство, край – с краем.

Нет времени у вдохновенья. Болото,

Земля ли, иль море, иль лужа, -

Мне здесь сновиденье явилось, и счеты

Сведу с ним сейчас же и тут же.

Он тучами был, как делами, завален.

В ненастья натянутый парус

Чертежной щетиною ста готовален

Врезалася царская ярость.

В дверях, над Невой, на часах, гайдуками,

Века пожирая, стояли

Шпалеры бессонниц в горячечном гаме

Рубанков, снастей и пищалей.

И знали: не будет приема. Ни мамок,

Ни дядек, ни бар, ни холопей,

Пока у него на чертежный подрамок

Надеты таежные топи.

Волны толкутся. Мостки для ходьбы.

Облачно. Небо над буем, залитым

Мутью, мешает с толченым графитом

Узких свистков паровые клубы.

Пасмурный день растерял катера.

Снасти крепки, как раскуренный кнастер.

Дегтем и доками пахнет ненастье

И огурцами – баркасов кора.

С мартовской тучи летят паруса

Наоткось, мокрыми хлопьями в слякоть,

Тают в каналах балтийского шлака,

Тлеют по черным следам колеса.

Облачно. Щелкает лодочный блок.

Пристани бьют в ледяные ладоши.

Гулко булыжник обрушивши, лошадь

Глухо въезжает на мокрый песок.

* * *

Чертежный рейсфедер

Всадника медного

От всадника – ветер

Морей унаследовал.

Каналы на прибыли,

Нева прибывает.

Он северным грифелем

Наносит трамваи.

Попробуйте, лягте-ка

Под тучею серой,

Здесь скачут на практике

Поверх барьеров.

И видят окраинцы:

За Нарвской, на Охте,

Туман продирается,

Отодранный ногтем.

Петр машет им шляпою,

И плещет, как прапор,

Пурги расцарапанный,

Надорванный рапорт.

Сограждане, кто это,

И кем на терзанье

Распущены по ветру

Полотнища зданий?

Как план, как ландкарту

На плотном папирусе,

Он город над мартом

Раскинул и выбросил.

* * *

Тучи, как волосы, встали дыбом

Над дымной, бледной Невой.

Кто ты? О, кто ты? Кто бы ты ни был,

Город – вымысел твой.

Улицы рвутся, как мысли, к гавани

Черной рекой манифестов.

Нет, и в могиле глухой, и в саване

Ты не нашел себе места.

Волн наводненья не сдержишь сваями.

Речь их, как кисти слепых повитух.

Это ведь бредишь ты, невменяемый,

Быстро бормочешь вслух.

Зимнее небо

Цельною льдиной из дымности вынут

Ставший с неделю звездный поток.

Клуб конькобежцев вверху опрокинут:

Чокается со звонкою ночью каток.

Реже-реже-ре-же ступай, конькобежец,

В беге ссекая шаг свысока.

На повороте созвездьем врежется

В небо Норвегии скрежет конька.

Воздух окован мерзлым железом.

О, конькобежцы! Там – все равно,

Что, как глаза со змеиным разрезом,

Ночь на земле, и как кость домино;

Что языком обомлевшей легавой

Месяц к скобе примерзает; что рты,

Как у фальшивомонетчиков, – лавой

Дух захватившего льда налиты.

Душа

О вольноотпущенница, если вспомнится,

О, если забудется, пленница лет.

По мнению многих, душа и паломница,

По-моему – тень без особых примет.

О, в камне стиха, даже если ты канула,

Утопленница, даже если – в пыли,

Ты бьешься, как билась княжна Тараканова,

Когда февралем залило равелин.

О внедренная! Хлопоча об амнистии,

Кляня времена, как клянут сторожей,

Стучатся опавшие годы, как листья,

В садовую изгородь календарей.

* * *

Не как люди, не еженедельно,

Не всегда, в столетье раза два

Я молил тебя: членораздельно

Повтори творящие слова!

И тебе ж невыносимы смеси

Откровений и людских неволь.

Как же хочешь ты, чтоб я был весел?

С чем бы стал ты есть земную соль?

Метель

В посаде, куда ни одна нога

Не ступала, лишь ворожеи да вьюги

Ступала нога, в бесноватой округе,

Где и то, как убитые, спят снега, -

Постой, в посаде, куда ни одна

Нога не ступала, лишь ворожеи

Да вьюги ступала нога, до окна

Дохлестнулся обрывок шальной шлеи.

Ни зги не видать, а ведь этот посад

Может быть в городе, в Замоскворечьи,

В Замостьи, и прочая (в полночь забредший

Гость от меня отшатнулся назад).

Послушай, в посаде, куда ни одна

Нога не ступала, одни душегубы,

Твой вестник – осиновый лист, он безгубый,

Безгласен, как призрак, белей полотна!

Метался, стучался во все ворота,

Кругом озирался, смерчом с мостовой…

– Не тот это город, и полночь не та,

И ты заблудился, ее вестовой!

Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста.

В посаде, куда ни один двуногий…

Я тоже какой-то… я сбился с дороги.

– Не тот это город, и полночь не та.

Все в крестиках двери, как в Варфоломееву

Ночь. Распоряженья пурги-заговорщицы:

Заваливай окна и рамы заклеивай,

Там детство рождественской елью топорщится.

Бушует бульваров безлиственных заговор.

Они поклялись извести человечество.

На сборное место, город! За́ город!

И вьюга дымится, как факел над нечистью.

Пушинки непрошенно валятся на руки.

Мне страшно в безлюдьи пороши разнузданной.

Снежинки снуют, как ручные фонарики.

Вы узнаны, ветки! Прохожий, ты узнан!

Дыра полыньи, и мерещится в музыке

Пурги: – Колиньи, мы узнали твой адрес! -

Секиры и крики: – Вы узнаны, узники

Уюта! – и по́ двери мелом – крест-накрест.

Что лагерем стали, что подняты на ноги

Подонки творенья, метели – спола́горя.

Под праздник отправятся к праотцам правнуки.

Ночь Варфоломеева. За город, за город!

1914, 1928

Урал впервые

Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,

На ночь натыкаясь руками, Урала

Твердыня орала и, падая замертво,

В мученьях ослепшая, утро рожала.

Гремя опрокидывались нечаянно задетые

Громады и бронзы массивов каких-то.

Пыхтел пассажирский. И, где-то от этого

Шарахаясь, падали призраки пихты.

Коптивший рассвет был снотворным. Не иначе:

Он им был подсыпан – заводам и горам -

Лесным печником, злоязычным Горынычем,

Как опий попутчику опытным вором.

Очнулись в огне. С горизонта пунцового

На лыжах спускались к лесам азиатцы,

Лизали подошвы и соснам подсовывали

Короны и звали на царство венчаться.

И сосны, повстав и храня иерархию

Мохнатых монархов, вступали

На устланный наста оранжевым бархатом

Покров из камки и сусали.

Ледоход

Еще о всходах молодых

Весенний грунт мечтать не смеет.

Из снега выкатив кадык,

Он берегом речным чернеет.

Заря, как клещ, впилась в залив,

И с мясом только вырвешь вечер

Из топи. Как плотолюбив

Простор на севере зловещем!

Он солнцем давится взаглот

И тащит эту ношу по́ мху.

Он шлепает ее об лед

И рвет, как розовую семгу.

Капе́ль до половины дня,

Потом, морозом землю скомкав,

Гремит плавучих льдин резня

И поножовщина обломков.

И ни души. Один лишь хрип,

Тоскливый лязг и стук ножовый,

И сталкивающихся глыб

Скрежещущие пережевы.

* * *

Я понял жизни цель и чту

Ту цель, как цель, и эта цель -

Признать, что мне невмоготу

Мириться с тем, что есть апрель,

Что дни – кузнечные мехи

И что растекся полосой

От ели к ели, от ольхи

К ольхе, железный и косой,

И жидкий, и в снега дорог,

Как уголь в пальцы кузнеца,

С шипеньем впившийся поток

Зари без края и конца.

Что в берковец церковный зык,

Что взят звонарь в весовщики,

Что от капели, от слезы

И от поста болят виски.

Весна

Что почек, что клейких заплывших огарков

Налеплено к веткам! Затеплен Апрель.

Возмужалостью тянет из парка,

И реплики леса окрепли.

Лес стянут по горлу петлею пернатых

Гортаней, как буйвол арканом,

И стонет в сетях, как стенает в сонатах

Стальной гладиатор органа.

Поэзия! Греческой губкой в присосках

Будь ты, и меж зелени клейкой

Тебя б положил я на мокрую доску

Зеленой садовой скамейки.

Расти себе пышные брыжи и фижмы,

Вбирай облака и овраги,

А ночью, поэзия, я тебя выжму

Во здравие жадной бумаги.

Весна! Не отлучайтесь

К реке на прорубь. В городе

Обломки льда, как чайки,

Плывут, крича с три короба.

Земля, земля волнуется,

И под мостов пролеты

Затопленные улицы

Сливают нечистоты.

По ним плывут, как спички,

Сквозь холод ледохода

Сады и электрички

И не находят броду.

От кружки синевы со льдом,

От пены буревестников

Вам дурно станет. Впрочем, дом

Кругом затоплен песнью.

И бросьте размышлять о тех,

Кто выехал рыбачить.

По городу гуляет грех

И ходят слезы падших.

Разве только грязь видна вам,

А не скачет таль в глазах?

Не играет по канавам -

Словно в яблоках рысак?

Разве только птицы цедят,

В синем небе щебеча,

Ледяной лимон обеден

Сквозь соломину луча?

Оглянись и ты увидишь

До зари, весь день, везде,

С головой Москва, как Китеж,

В светло-голубой воде.

Отчего прозрачны крыши

И хрустальны колера?

Как камыш, кирпич колыша,

Дни несутся в вечера.

Город, как болото, топок,

Струпья снега на счету,

И февраль горит, как хлопок,

Захлебнувшийся в спирту.

Белым пламенем измучив

Зоркость чердаков, в косом

Переплете птиц и сучьев -

Воздух гол и невесом.

В эти дни теряешь имя,

Толпы лиц сшибают с ног.

Знай, твоя подруга с ними,

Но и ты не одинок.

Ивака

Кокошник нахлобучила

Из низок ливня – паросль.

Футляр дымится тучею

В ветвях горит стеклярус.

И на подушке плюшевой

Сверкает в переливах

Разорванное кружево

Деревьев говорливых.

Сережек аметистовых

И шишек из сапфира

Нельзя и было выставить,

Из-под земли не вырыв.

Чтоб горы очаровывать

В лиловых мочках яра,

Их вынули из нового

Уральского футляра.

1916, 1928

Стрижи

Нет сил никаких у вечерних стрижей

Сдержать голубую прохладу.

Она прорвалась из горластых грудей

И льется, и нет с нею сладу.

И нет у вечерних стрижей ничего,

Чтоб там, наверху, задержало

Витийственный возглас их: о, торжество,

Смотрите, земля убежала!

Как белым ключом закипая в котле,

Уходит бранчливая влага, -

Смотрите, смотрите – нет места земле

От края небес до оврага.

После дождя

За окнами давка, толпится листва,

И палое небо с дорог не подобрано.

Все стихло. Но что это было сперва!

Теперь разговор уж не тот и по-доброму.

Сначала все опрометью, вразноряд

Ввалилось в ограду деревья развенчивать.

И попранным парком из ливня – под град,

Потом от сараев – к террасе бревенчатой.

Теперь не надышишься крепью густой.

А то, что у тополя жилы полопались, -

Так воздух садовый, как соды настой,

Шипучкой играет от горечи тополя.

Со стекол балконных, как с бедер и спин

Озябших купальщиц, – ручьями испарина.

Сверкает клубники мороженый клин,

И градинки стелются солью поваренной.

Вот луч, покатясь с паутины, залег

В крапиве, но, кажется, это ненадолго,

И миг недалек, как его уголек

В кустах разожжется и выдует радугу.

Импровизация

Я клавишей стаю кормил с руки

Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.

Я вытянул руки, я встал на носки,

Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

И было темно. И это был пруд

И волны. – И птиц из породы люблю вас,

Казалось, скорей умертвят, чем умрут

Крикливые, черные, крепкие клювы.

И это был пруд. И было темно.

Пылали кубышки с полуночным дегтем.

И было волною обглодано дно

У лодки. И грызлися птицы у локтя.

И ночь полоскалась в гортанях запруд.

Казалось, покамест птенец не накормлен,

И самки скорей умертвят, чем умрут

Рулады в крикливом, искривленном горле.

На пароходе

Сине́е оперенья селезня

Сверкал за Камою рассвет.

Гремели блюда у буфетчика.

Лакей зевал, сочтя судки.

В реке, на высоте подсвечника,

Кишмя кишели светляки.

Они свисали ниткой искристой

С прибрежных улиц. Било три.

Лакей салфеткой тщился выскрести

На бронзу всплывший стеарин.

Седой молвой, ползущей исстари,

Ночной былиной камыша

Под Пермь, на бризе, в быстром бисере

Фонарной ряби Кама шла.

Волной захлебываясь, на́ волос

От затопленья, за суда

Ныряла и светильней плавала

В лампаде камских вод звезда.

На пароходе пахло кушаньем

И лаком цинковых белил.

По Каме сумрак плыл с подслушанным,

Не пророня ни всплеска, плыл.

Держа в руке бокал, вы суженным

Зрачком следили за игрой

Обмолвок, вившихся за ужином,

Но вас не привлекал их рой.

Вы к былям звали собеседника,

К волне до вас прошедших дней,

Чтобы последнею отцединкой

Последней капли кануть в ней.

Был утренник. Сводило челюсти,

И шелест листьев был как бред.

Сине́е оперенья селезня

Сверкал за Камою рассвет.

И утро шло кровавой банею,

Как нефть разлившейся зари,

Гасить рожки в кают-компании

И городские фонари.

Из поэмы (Два отрывка)

Я тоже любил, и дыханье

Бессонницы раннею ранью

Из парка спускалось в овраг, и впотьмах

Выпархивало на архипелаг

Полян, утопавших в лохматом тумане,

В полыни и мяте и перепелах.

И тут тяжелел обожанья размах,

И бухался в воздух, и падал в ознобе,

И располагался росой на полях.

А там и рассвет занимался. До двух

Несметного неба мигали богатства,

Но вот петухи начинали пугаться

Потемок и силились скрыть перепуг,

Но в глотках рвались холостые фугасы,

И гасли стожары, и, как по заказу,

С лицом пучеглазого свечегаса

Показывался на опушке пастух.

Я тоже любил, и она пока еще

Жива, может статься. Время пройдет,

И что-то большое, как осень, однажды

(Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь)

Зажжется над жизнью, как зарево, сжалившись

Над чащей. Над глупостью луж, изнывающих

По-жабьи от жажды. Над заячьей дрожью

Лужаек, с ушами ушитых в рогожу

Листвы прошлогодней. Над шумом, похожим

На ложный прибой прожитого. Я тоже

Любил, и я знаю: как мокрые пожни

От века положены году в подножье,

Так каждому сердцу кладется любовью

Знобящая новость миров в изголовье.

Я тоже любил, и она жива еще.

Все так же, катясь в ту начальную рань,

Стоят времена, исчезая за краешком

Мгновенья. Все так же тонка эта грань.

По-прежнему давнее кажется давешним.

По-прежнему, схлынувши с лиц очевидцев,

Безумствует быль, притворяясь незнающей,

Что больше она уж у нас не жилица.

И мыслимо это? Так, значит, и впрямь

Всю жизнь удаляется, а не длится

Любовь, удивленья мгновенная дань?

1916, 1928

Я спал. В ту ночь мой дух дежурил.

Раздался стук. Зажегся свет.

В окно врывалась повесть бури.

Раскрыл, как был, – полуодет.

Так тянет снег. Так шепчут хлопья.

Так шепелявят рты примет.

Там подлинник, здесь – бледность копий.

Там все в крови, здесь крови нет.

Там, озаренный, как покойник,

С окна блужданьем ночника,

Сиренью моет подоконник

Продрогший абрис ледника.

И в ночь женевскую, как в косы

Южанки, югом вплетены

Огни рожков и абрикосы,

Оркестры, лодки, смех волны.

И, будто вороша каштаны,

Совком к жаровням в кучу сгреб

Мужчин – арак, а горожанок -

Иллюминованный сироп.

И говор долетает снизу.

А сверху, задыхаясь, вяз

Бросает в трепет холст маркизы

И ветки вчерчивает в газ.

Взгляни, как Альпы лихорадит!

Как верен дому каждый шаг!

О, будь прекрасна, Бога ради,

О, Бога ради, только так.

Когда ж твоя стократ прекрасней

Убийственная красота

И только с ней и до утра с ней

Ты отчужденьем облита,

То атропин и беладонну

Когда-нибудь в тоску вкропив,

И я, как ты, взгляну бездонно,

И я, как ты, скажу: терпи.

Марбург

Я вздрагивал. Я загорался и гас.

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, -

Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ,

Как жаль ее слез! Я святого блаженней!

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен

Вторично родившимся. Каждая малость

Жила и, не ставя меня ни во что,

В прощальном значеньи своем подымалась.

Плитняк раскалялся, и улицы лоб

Был смугл, и на небо глядел исподлобья

Булыжник, и ветер, как лодочник, греб

По липам. И все это были подобья.

Но, как бы то ни было, я избегал

Их взглядов. Я не замечал их приветствий.

Я знать ничего не хотел из богатств.

Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,

Был невыносим мне. Он крался бок о бок

И думал: «Ребячья зазноба. За ним,

К несчастью, придется присматривать в оба».

«Шагни, и еще раз», – твердил мне инстинкт

И вел меня мудро, как старый схоластик,

Чрез девственный, непроходимый тростник

Нагретых деревьев, сирени и страсти.

«Научишься шагом, а после хоть в бег», -

Твердил он, и новое солнце с зенита

Смотрело, как сызнова учат ходьбе

Туземца планеты на новой планиде.

Одних это все ослепляло. Другим -

Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.

Копались цыплята в кустах георгин,

Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Плыла черепица, и полдень смотрел,

Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге

Кто, громко свища, мастерил самострел,

Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.

Желтел, облака пожирая, песок.

Предгрозье играло бровями кустарника.

И небо спекалось, упав на кусок

Кровоостанавливающей арники.

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.

Когда я упал пред тобой, охватив

Туман этот, лед этот, эту поверхность

(Как ты хороша!) – этот вихрь духоты…

О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.

* * *

Тут жил Мартин Лютер. Там – братья Гримм.

Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.

И все это помнит и тянется к ним.

Все – живо. И все это тоже подобья.

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ -

Полнее прощанья. Все ясно. Мы квиты.

Вокзальная сутолока не про нас.

Что будет со мною, старинные плиты?

Повсюду портпледы разложит туман,

И в обе оконницы вставят по месяцу.

Тоска пассажиркой скользнет по томам

И с книжкою на оттоманке поместится.

Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику,

Бессонницу знаю. У нас с ней союз.

Зачем же я, словно прихода лунатика,

Явления мыслей привычных боюсь?

Ведь ночи играть садятся в шахматы

Со мной на лунном паркетном полу,

Акацией пахнет, и окна распахнуты,

И страсть, как свидетель, седеет в углу.

И тополь – король. Я играю с бессонницей.

И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.

И ночь побеждает, фигуры сторонятся,

Я белое утро в лицо узнаю.

Тема поэтического вдохновения, назначения поэта и поэзии, тема призвания волновала Пастернака на протяжении всей его жизни. Это отражено в стихотворениях разных лет: «Определение поэзии» (1919), «О, знал бы я, что так бывает … » (1932), «Гамлет» (1946), «Во всём мне хочется дойти до самой сути … » (1956), «Быть знаменитым некрасиво… » (1956) и др.

Обратимся к стихотворению Пастернака «Во всём мне хочется дойти… », которое, несомненно, можно рассматривать как осмысление жизненного и творческого пути. В то же время это философское размышление о жизни вообще, о той судьбе, которая сложилась, и той, которая могла бы быть; о возможности иного пути в поэзии.

Удивление от обладания «таинственным даром речи»! не покидало Пастернака никогда. С годами его поэзия всё больше наполняется той глубинной философской мудростью, для выражения которой лучше всего подходят простые, ясные и совсем обычные слова. Но тень сомнения всё же иногда проскальзывает в его стихах: так ли распорядился он тем бесценным даром, который был ему уготован? И не потому ли мука «достигнутого торжества» не даёт поэту покоя?

Послушаем выразительное чтение стихотворения.

Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.

Всё время схватывая нить
Судеб, событий,

Свершать открытья.

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил
Живое чудо

В свои этюды.

Достигнутого торжества
Игра и мука -
Натянутая тетива
Тугого лука.

Обратимся к теме стихотворения, Она не вызывает у ребят сомнения – назначение поэзии, смысл жизни поэта.

— А какова его главная идея? В чём поэт видит смысл своей жизни?

Всё подчинено стремлению выразить с наибольшей силой самое сокровенное, открыть душу — жизнь поэта на грани и за гранью возможного, на пределе чувств, мыслей, дыхания. И это не просто слова, не только поэтическое кредо, а сама жизнь, отраженная в стихах, подтверждённая каждым шагом, каждой строкой:

Во всём мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

Цель поэта не только в том, чтобы проникнуть в суть жизненных явлений и событий, понять их, донести до читателя, но и в том, чтобы разобраться в себе, в своей душе, познать самого себя, вечный поиск смысла жизни, поиск истины.

Дойти до главного, самого важного, доискаться до истины во всём: «в работе» — творчестве; «в поисках пути» — пути к миру и к самому себе; «в сердечной смуте» — мире собственных чувств и постоянно меняющемся душевном состоянии.

Трудно не согласиться с Н.Я.Мандельштам: «Работа поэта — самопознание, он всегда ищет разгадку жизни своей»

— Каким предстаёт перед нами поэт? Что это за человек? В чём его особенность, непохожесть на обычных людей?

Поэта не могут не волновать вечные вопросы бытия. В чём истина? В чём смысл человеческой жизни? Для чего творит поэт? фраза «Во всём мне хочется дойти/До самой сути … » «как нельзя лучше передаёт отношение Пастернака к поэзии, к её сущности…

Поэзия для него орган восприятия мира и способ выражения целостности жизни … Попятно желание поэта проникнуть

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней.
До сердцевины.

— Можно ли сказать, что речь идёт о прошлом? Почему?

Обратим внимание на дату написания стихотворения — 1956 год. Борису Пастернаку — за шестьдесят. Не потому ли так пристрастен к себе поэт, что наступило время подведения итогов?

Отметим, что анафора усиливает ощущение глубины, проникновения вглубь и внутрь себя, времени, пространства.

Не сразу виден скрытый в четверостишии метафорический ряд: время — вода — земля. «Время течёт», — говорим мы, не вдумываясь в привычную метафору. Время — вода («протекших дней»), ушедшая в землю, в глубину, в корни, в сердцевину.

Обратим внимание на стилистическую окраску метафоры. «Протекших дней» звучит торжественно, даже величаво. Так говорят о плавно текущем времени, к сожалению, невозвратимом. Есть здесь и ощущение прожитой (не зря!) жизни.

— Легко заметить, что темп стихотворения с каждой строфой несколько ускоряется, нарастает. Как вы думаете, почему? Какую особенность поэтической манеры Пастернака
можно здесь увидеть?

Мы чувствуем, что слово едва поспевает за мыслью. Восхитительный поток поэтического сознания захлёстывает, накрывает волной, не даёт передышки. Это отражено в синтаксисе — обилии предложений с однородными членами, не связанными союзами.

Иногда предложение у Пастернака состоит только из однородных членов. Попросим учащихся привести примеры в подтверждение сказанного.

— Какие строки можно назвать выражением жизненного кредо поэта? Почему?

Ответ очевиден. Интерес к жизни, стремление всё осмыслить, глубоко пережить, испытать любовь, достичь высоких целей — всё это есть в третьей строфе, выражающей жизненное кредо поэта:

Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.

— Подумайте, почему именно глаголы несут основную смысловую нагрузку. Стремительность глаголов («жить», «думать», «чувствовать», «любить», «свершать»)
передаёт пастернаковское ощущение жизни, подчёркивает желание жить полно, насыщенно.

Слово «жить», являясь смысловым центром строфы, вмещает в себя все последующие понятия: жить — значит действовать в своём времени, не откладывая жизнь на потом, «схватывая нить» событий и судеб. На эту метафорическую нить нанизываются (как жемчужины) все строфы стихотворения.

Слово у Пастернака вмещает в себя гораздо больше, чем лежит на поверхности, оно подчас вызывает неведомые читателю ассоциации. Желание охватить как можно больше, не пропустить главного, значимого заставляет поэта очень точно подбирать слова, с помощью которых мы можем увидеть его мир, почувствовать запахи, увидеть краски, услышать звуки, полюбить музыку, людей:

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, В затылок.
В стихи б я внёс дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.
Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.

Как много в этом стихотворении имён существительных, необходимых для обозначения важных для поэта предметов и понятий! Какие эпитеты: «в сердечной смуте», «живое чудо», «достигнутого торжества»!

Стихотворение наполнено любимыми запахами, запахами вдохновения: «сад», «цвели бы липы», «дыханье роз», «дыханье мяты», «луга», «осока», «сенокос». В нём звуки природы (грозы раскаты») и звуки музыки Шопена, так много говорившей душе поэта.

Сравнение с музыкой Шопена не случайно. Поэзия — та же музыка. Определить словами её суть почти невозможно. Борису Пастернаку — поэту ощущений и «прекрасного красноязычия»- однажды удалось выразить это в восхитительной словесной формуле:

Это — круто налившийся свист,
Это – щелканье «сдавленных льдинок.
Это — ночь, леденящая лист,
Это — двух соловьёв поединок.

Пастернак, называя Шопена реалистом в музыке, который, создавая музыкальное произведение, вносил в него предметы окружающего мира, говорил и о себе – реалисте в поэзии, сделавшем обыденную жизнь её предметом. Борис Пастернак писал о Шопене: «Его творчество насквозь оригинально». И далее: « … Шопен смотрел на свою жизнь
как на орудие познания всякой жизни на свете … ».

Думается, что это можно отнести и к Пастернаку, который свою жизнь также сделал орудием познания окружающего мира и в каждом предмете повседневной жизни видел его неяркую прелесть и неповторимость и открыл её нам, читателям.

Несколько строф объединены темой любви, страсти. Тема эта настолько волнующа, что поэту не хватает дыхания, строчки пишутся взахлёб, становятся всё короче. Порой они состоят из одного, двух слов. Настигающая человека страсть отражена в лексике («бегах», «погонях», «впопыхах») и в грамматическом строе предложения:

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях,
я вывел бы её закон,
Её начало,
И повторял её имен
Инициалы.

— Вглядимся в эти строки. Поэт использует условное наклонение. Как вы думаете, почему?

Ещё один вариант жизни? Сомнения в себе — талантливейшем поэте? Поэте, вполне осознающем своё значение? Или глубоко запрятанное чувство неудовлетворённости?

Внутреннее убеждение на уровне подсознания: есть поэты неоспоримо выше, поэты — недостижимые идеалы. И почему именно восемь строк? Может быть, восемь строк, подобных гениальным восьмистишиям А.С. Пушкина? Скромность или сожаление о ненаписанном, несовершённом, недостигнутом?

Беспомощность перед силой чувства, невозможность описать словами все оттенки и нюансы страсти, что становится вдруг понятнее с возрастом, приходом мастерства и жизненной мудрости?

5 (100%) 2 vote[s]

«Во всем мне хочется дойти до самой сути». Все послевоенные годы были заполнены для Пастернака напряженным, сосредоточенным трудом. Он был не только гениально одаренным человеком, но и чрезвычайно усердным, преданным делу работником.

Поэзия Бориса Леонидовича Пастернака была ошеломляющим напоминанием о жизни, которая не нуждается в славословиях, и изо всех сил хочет был ь выраженной в слове. Усилия поэта, его суть были направлены на то, чтобы создать «образ мира, в слове явленный».

Борис Леонидович Пастернак не всегда был доволен собой. Он был очень самокритичен. Поэтому поэт дает объяснения - почему не нравится ему его стиль до 1940 года: «Слух у меня тогда был испорчен выкрутасами, ломкою всего привычного, царившими кругом. Все нормально сказанное отскакивало от меня. Я забывал, что слова сами по себе могут что-то заключать и значить, помимо побрякушек, которыми их увешали… Я во всем искал не сущности, а посторонней остроты».

Это важное признание шестидесятилетнего поэта имеет смысл сопоставить с его стихо творением примерно этой же поры:

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте,

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

Все стихотворение - перечень того, что хотел бы выразить, бывающий «в работе, в поисках пути, в сердечной смуге». А выразил он в ре зультате - мир, нечто необъятное, бесконечно разнообразное.

Для того, чтобы добиться стиля, чуждого «посторонней остроты», нужно было пройти Борису Пастернаку весьма сложный путь творческого разви тии, исполненный поисков, потерь, находок.

Стремление к простоте не означало для поэта упрощения. Ведь в понятие простоты Пастернак включал не только ясность и понятность, но и естественность. Эта проделанная им эволюция была естественным путем художника, желающего во всем дойти «до самой сути».

Важно было, стремясь к новому, чуждающемуся «посторонней остроты» стилю, не упустить, не утратить все то лучшее, что было поэту свойственно в его раннем творчестве.

На протяжении жизни Борис Пастернак проделал несколько творческих циклов, несколько витков вверх по спирали постижения природы, общества, духовного мира личности. В свою очередь, такие же циклы, такие же витки по спирали совершает общество в постижении поэта.

Наследие Бориса Леонидовича Пастернака законно входит в сокровищницу русской и мировой культуры нашего века. Знание этого наследия становиться насущной необходимостью, упоительным чтением и поводом для раздумий над основными вопросами человеческого бытия. Людям всегда будет нужна его одухотворенная, чудесная и полная жизни поэзия.